Это состояние здесь — скорее норма, чем исключение: сейчас, когда возвращение в эту фазу отняло считаные дни, кажется, что жизнь просто приняла естественное для себя положение. Как герой русского романа, который, выйдя из апатии, вдруг рванулся куда-то, погнался за несбыточной мечтой, но тут же выбился из сил и рухнул на привычный диван. Тридцать с небольшим лет, ушедших на этот порыв,— для русского романа не срок.

Эрик Булатов. «Вход — входа нет», 1995

Фото: Эрик Булатов

Тридцать с небольшим лет — даже не слишком длинной жизни хватит, чтобы застать финал предыдущего цикла и дождаться начала нового. Старожилам есть что припомнить: «вражьи голоса» в коротковолновом радиоприемнике, понятие «контакты с иностранцами», импортные джинсы у спекулянтов, бутылка французского коньяка в гостях у «выездного» коллеги. Ностальгия по светлым временам «пломбира за 20 копеек», постепенно накрывшая постсоветское общество, совершенно не учитывала, что в одном пакете с пломбиром выдавалось еще много чего: что ж, мечты материализуются, теперь содержимое пакета можно разглядеть во всех деталях. Практики адаптации и выживания, спрятанные в коллективной памяти — от закупок впрок до эзопова языка в соцсетях,— стремительно поднимаются на поверхность. Людям, родившимся после распада СССР, активировать эти центры сложнее, у старших все включается по щелчку.

Изоляция, замыкание в себе, отрезанность от внешнего мира — причин у нее может быть много. Географическая отдаленность или политическая враждебность, теории и практики «особого пути» или карантинные спецмероприятия — история подбрасывала разные монетки, но падали они все той же стороной. Даже в самых культурно-утонченных проявлениях русского «золотого века» то и дело сквозит желание закрыться: история русского писателя, оказавшегося «на рандеву с Европой», ужаснувшегося тому, как все там буржуазно и механистично, и удалившегося в свое поместье — обычное дело. Писатель мог даже не решать ничего такого, решение принимали за него: будь то Пушкин, наше всемирно-отзывчивое все, который так и не побывал за границей, или Булгаков, обивавший советские пороги с прошениями о выезде и всякий раз получавший отказ. И дело, конечно, не только в визовых ограничениях: невидимый барьер, который ограничивает перемещение людей и товаров, идей и ценностей, создает особую атмосферу — с обостренным притяжением/отталкиванием всего западного и напряженной рефлексией вокруг отношений с властью, которая этот барьер выстраивает.

Любой социолог — и тогда, и сейчас — скажет вам, что эта рефлексия затрагивает ничтожный процент: людей, привязанных к своему месту, для которых автаркия — не результат внешнего принуждения, но естественный способ существования, на круг здесь всегда неизмеримо больше. Отношение к изоляции делит нас на кочевников и оседлых: что крестьянину как минимум неплохо, то музыканту смерть; причем крестьянский подход в трудный час оказывается более веским — в силу элементарного здравого смысла. Тут работают свои механизмы выживания, выработанные не ограничением внешних связей, но тяжелым историческим опытом вообще: пересидеть, притаиться, запастись впрок, прожить своим огородом — эта наука спасает и от войны, и от чумы, что уж говорить про закрытие иностранных торговых сетей. Зачем нам этот «Макдональдс», наша жареная картошечка лучше — это тоже проверенный временем защитный механизм. У него есть обратная сторона: долгая картофельная диета придает недоступному «Макдональдсу» (и прочим потребительским радостям) гипертрофированные черты. Так, в 1970-е советские юноши расклеивали на стене чудом добытые пачки из-под импортных сигарет — своего рода табачный иконостас, пустая бутылка виски или банка чешского пива хранилась как произведение искусства, любой прокравшийся через железный занавес Boney M превращался в объект нездорового культа. Вещь не новая, но фирменная — в этой фразе выражен сложный комплекс чувств, от скромности до гордости; что ж, теперь его можно вспомнить.

Изоляция как ничто способствует расцвету всяческой хозяйственной смекалки — как сберечь, приспособить, перелицевать. Рубрика «Хозяйке на заметку» — как раз из тех времен, когда при невозможности купить новое приходилось заботиться о том, как продлить жизнь подержанному: «если у вас прохудился старый матрас, не впадайте в отчаяние». Импортозамещение — в том числе о том, как заменить недоступное подручными средствами, что дает невероятный полет фантазии: так, в 1970-е героями советского телевидения были изобретатели-самоучки из передачи «Это вы можете», объяснявшие, например, как сделать вполне годный автомобиль из фанеры и алюминиевого ведра. Почему-то кажется, что фейсбучный флешмоб «Изоизоляция» — где россияне, отлученные в эпоху ковида от походов в музеи, изображали, например, «Девушку с жемчужной сережкой» Вермеера, замотавшись в махровое полотенце,— продолжает на новом витке ту же давнюю традицию.

В самопальных автопортретах под Вермеера просвечивает еще один вечный эффект изоляции: тоска по мировой культуре. Невозможность припасть к «священным камням Европы», ощущение традиции, к которой мы принадлежим, но от которой искусственно отсечены, элементарная нехватка информации — это вселяет печаль, но и будит воображение. «Интеллектуальный аппетит ко всему поступающему с той стороны», как определил это Бродский (сам во многом сформированный этой специфически русской тоской), заставляет ловить слабые сигналы извне, домысливать целое по фрагментам, вступать в диалог с теми, кто тебя не услышит,— одним словом, создает напряженное поле, где внимание дополняется воображением. Ролевые модели, взятые напрокат из античности, подражания оригиналу, услышанному в плохой перезаписи, искусство, изучаемое по репродукциям,— набор культурных стратегий, сформированных изоляцией, опять же давно известен; разве что место фильмов про никогда не виданную заграницу может занять ютьюб о недоступных (предположим, что временно) путешествиях.

Изоляция возвращается так естественно еще и потому, что она уже долго длится. Отменяются зарубежные рейсы — что ж, мы не успели еще привыкнуть к тому, что они вернулись: ковид приучил нас к тому, что любые связи могут быть в мгновение разорваны, а привычные маршруты перекрыты — даже не из-за международного обострения, просто потому, что так сейчас надо (и это «сейчас» не имеет срока окончания). Эпидемические меры уже заставили многих уйти в домашний быт, в частную жизнь, в онлайн — то, что карантинная изоляция сопровождалась приставкой «само-», никого не должно обманывать: все это тоже воспринималось как санкции, наложенные извне. Мир опасно болен, и эту болезнь придется переждать дома, не выходя из комнаты, не совершая ошибку,— эта мысль за последние годы стала привычной, нужно лишь адаптировать ее к новым вводным.

В первые месяцы коронавирусных ограничений были популярны советы и «лайфхаки» психологов, как справиться с накрывающей в изоляции тревогой и паникой. Запереться в четырех стенах, отсечь какие-то части жизни, которые были привычными, но стали недоступными, даже просто уйти из общественного в частное — дело психологически небезопасное. У социального тела ампутировали важные органы, на их месте теперь пустота, с нею приходит фантомная боль. Психологи коронавирусного времени советовали то же, что всегда советуют психологи: прогулки, медитацию, общение с близкими людьми. Но если близкие сами внезапно оказались далеко — мировоззренчески или географически, и у них тоже резко обрублены социальные связи, и им так же приходится преодолевать накрывающее их отчуждение? По Виктору Франклу, самый серьезный психологический кризис связан с переживанием бессмысленности жизни, любые лишения можно пережить только тогда, когда удается найти в них смысл. В изоляции позднесоветского образца тоже был свой набор интерпретаций, позволяющих пережить ее как жертву во имя чего-то высшего — служения людям, сохранения культуры; так Янковский в финале «Ностальгии» несет горящую свечу. Как быть, если вместо идеи жертвенного служения — изматывающее чувство вины? Старожилы не дадут ответа, советские рецепты не работают; как бы ни были знакомы внешние черты очередной изоляции, проживать ее придется с чистого листа.

Вместо вывода. Изоляция как следствие явления рашизма т.е. политики превосходства, искажений  истории, ментальная заангажированость в одиночество, утраты смысла в понимании современников, событий, эмоций, человеческих страстей.